ПРОБУЖДЕНИЕ

 Николай Переяслов

«Да веселится Господь о делах Своих…»
Пс. 103, 31.

 

Неся, как песню, смерть и разрушение, Первый карательный отряд Имперского Межгалактического Легиона Усмирения подходил к деревушке аборигенов. Мелкими зелёными монетами перезванивались над головами солдат листья неведомых деревьев, шелестела под ногами какая-то необычайно пахучая трава, чарующими мелодиями разливалось по голубому поднебесью птичье пение, но радости в глазах идущих не было — лица их были напряжены и суровы, а руки крепко сжимали готовое к бою оружие. Каждый куст, каждый ствол дерева, каждая кочка таили в себе потенциальную угрозу для усмирителей — в любую минуту оттуда могли вылететь стрела, пуля, камень, дротик или луч прожигающего всё на своём пути лазера. Любое неведомое и таинственное представляло собой для них угрозу и опасность, и, чтобы не остаться лежать падалью на этой вышедшей из повиновения планете, у каждого был только один выход — убивать всякое встреченное существо самому, первым…

 

Я — снайпер. Я стреляю — в цель.

Мой выстрел — верный.

К тому же — я стреляю первым.

(Наверно, потому и цел…)

 

Прижавшись к шероховатому стволу толстого дерева, лейтенант Патрио Мьют, словно локатором, сканировал взглядом лежащее перед ним пространство, отделяющее его от ближних домов селения, прикидывая мысленно схему предстоящего ему броска и ожидая сигнала к атаке.

 

…Я — снайпер. Глаз мой и рука —

мои два «боже».

А мир, как механизм курка,

лишь с виду сложен…

 

В такие вот минуты наивысшей собранности ему на память всегда приходили эти, Бог весть, где и когда прочитанные или услышанные, но отчего-то запомнившиеся ему стихи какого-то неизвестного ему поэта, может быть, уже давным-давно сгинувшего на одной из бесчисленных планет-колоний Империи, вроде той, на какой они оказались сегодня. Да он и о себе-то ничего толком не знал, кроме того, что он, лейтенант Патрио Мьют, носит почётное звание «сына полка», и в качестве его коллективного родителя выступает его родной Первый карательный отряд Имперского Межгалактического Легиона Усмирения, который воспитал и выкормил его с малых лет, и потому за приказ своего командира он обязан убить любого вставшего на его пути врага, от ребёнка до собственной матери, или же умереть самому. Детей у него никогда не было, о матери он ничего не знал и давно уже не пытался её вспомнить, но зато он хорошо помнил вместо этого, что в Центральном банке на одной из нейтральных планет у него имеется собственный, уже довольно-таки приличный счётец, а потому он отбрасывал в сторону все прочие мысли и предпочитал делать главное… Он — убивал.

 

…Резкий звук сигнального выстрела распорол застоявшуюся тишину чужого леса, вспугнул стайку диковинных серых птиц и, сорвавшись с места, Патрио по заранее намеченной траектории бросился к деревне.

Шесть шагов по прямой — кочка — упасть... Сильный толчок руками от земли — десять шагов бегом — и укрыться за деревом!.. Семь шагов вперёд — резкий поворот всем корпусом вправо — прыжок через яму…

Он не знал, есть ли в этой деревушке вооружённые враги или нет — со всех сторон трещали сухие резкие выстрелы, и разбираться, исходят они от своих или от чужих, было некогда. Сейчас пришло время быстрых, почти автоматических действий.

…Шесть быстрых шагов, пригнувшись, к околице — там укрыться за сруб старого колодца — затем длинная очередь из автомата вдоль улицы — и ещё шесть шагов вперёд…

Он упал в придорожную канаву и уткнулся лицом в какие-то душные жёлтые цветы, на секунду отвлёкшие его внимание от идущей операции некоей смутной, явно вызванной их необычным запахом, тревожащей ассоциацией… Но вдаваться в анализ своих ощущений было сейчас некогда — охватывая деревню в свинцовое кольцо, звуки автоматной стрельбы слышались уже где-то далеко впереди и, пружинно выбросив своё тренированное тело из канавы, он снова рванулся вперёд. Сутки на этой планете проходили необычайно быстро, едва успев заняться, день тут же начинал клониться к закату, и за это предельно короткое время надо было успеть совершить невероятно много дел. И самое главное из них — выжить…

 

…А я — я вечно на посту…

 

…Мимо старого дома, что слева от дороги — швырнуть на бегу в его открытое окно осколочную гранату — и быстро упасть!..

 

...ваш грешный дух отъяв от тела,

я приближаю вас к Христу,

распяв на кончике прицела…

 

...Ещё один бросок вперёд — до вон той открытой калитки справа от дороги — затем пересечь заросший зелёной травой двор перед невысоким деревянным домом — вышибить ударом ноги ветхую дверь и сразу же — веерная очередь из автомата перед собой…

Патрио ввалился в полутёмную комнату и одновременно с этим нажал на спуск, однако привычного треска выстрелов не услышал. Судорожно задёргав заклинивший диск, он вырвал его из гнезда, со злостью отшвырнул в сторону и, выхватив из поясной сумки новый, начал торопливо вставлять его в приёмник.

— Не торопись, сынок, — раздался вдруг из угла чей-то спокойный голос, и он испуганно отпрянул назад к дверному проёму.

— Кто здесь?

— Это я, Апакура… Спокойно делай своё дело, я подожду.

Заменив диск, Патрио осторожно сделал несколько шагов вперёд и в тёмном углу продолговатой комнаты увидел сидящую в кресле седую сморщенную старуху, прикрывающую колени тёплым пледом.

— Кто ещё есть в доме? — грозно спросил он. — Ну?!

— Никого, — безучастно ответила старуха, глядя куда-то в пустоту перед собой, и добавила: — Только я и Смерть.

Патрио беспокойно осмотрелся по сторонам и заглянул в соседние комнаты. Толстый слой пыли лежал на всех вещах и предметах, словно здесь уже много лет не появлялось ни одного живого существа.

— Ты что — одна здесь живёшь?

Старуха молча глядела перед собой не видящим взором.

— Когда-то у меня был сын, — прошептала она. — Сынок…

И, поднеся дрожащие руки к лицу — так, словно держала в них какую-то раскрытую книгу или тетрадку, — она хрипло-свистящим шёпотом, медленно раскачиваясь в своём кресле, запричитала:

 

О, сын мой! Вот близится свадеб пора,

в подвалах вино дозревает.

Зачем же два сокола в небе парят

и стул твой — не занят?

 

Ты — месяц, который не встанет над полем опять,

о, сын мой!

Осеннее утро ступает легко меж опят

ногами босыми.

 

О, как же любил ты бродить на холодной заре

лугами пустыми!

Ветра на дворе… Трава в серебре…

Зачем теперь это? О, сын мой.

 

Зачем теперь видеть всё то, чего ты

не сможешь увидеть?

Осыплются листья, увянут цветы,

невеста твоя — замуж выйдет.

 

Раздастся с реки замерзающей хруст —

и вздрогнут осины…

Зачем теперь жить мне? Мир беден и пуст.

О, сын мой!

О, сын мой!

О, сын мой!

 

Не выпуская из виду уронившую голову на грудь подозрительную старуху, лейтенант подошёл к окну и выглянул на улицу. Стрельба откатилась куда-то за деревенскую околицу, и было видно, как в начинающем стремительно сгущаться на опушке дикого леса сумраке мечутся резвые розовые отблески от подожжённых солдатами хижин да по небу тянутся хвосты густого клубящегося дыма.

— Не переживай… Они скоро возвратятся, — произнесла старуха.

— Почему ты в этом уверена? — резко повернулся к ней Патрио. — И откуда ты вообще знаешь, куда должен был лежать наш путь?

Она беззвучно усмехнулась.

— Здесь только одна дорога… Та, по которой много лет назад такой же отряд, как ваш, увёл моего маленького сына… И теперь у меня больше нет моего мальчика. Нет… Но и той дороги больше не существует! Мост через реку разрушен!..

— Кем?! — вскипел Патрио.

— Мост разрушен, и значит, они возвратятся. И больше ни у кого не уведут их сыновей в свою проклятую армию. Потому что и назад им отсюда уже тоже не уйти…

— Кем разрушен мост?! — снова прокричал свой вопрос лейтенант.

— Мною, — спокойно ответила старуха. — И не кричи, пожалуйста, я тебя очень хорошо слышу.

Он недоверчиво скосил на неё глаза.

— Ты сумела без посторонней помощи разрушить мост?.. Да ты до порога-то хоть дойди сама…

Старуха опустила руки под плед, и лейтенант увидел, как она начала толкать ладонями невидимые ему под ним колёса, и кресло медленно выехало на середину комнаты.

— А ты?.. — уставилась она на него страшным немигающим взглядом. — Ты… дойдёшь до порога?

Он настороженно повёл на неё дулом автомата и покосился вокруг. Быстро опустившаяся тьма багровым отсветом прилипла к оконным стёклам, время от времени озаряя отсветами дальнего пожара комнату и страшным кровавым блеском отсверкивая в глазах пристально всматривающейся в него старухи. Ему хотелось броситься и убежать от её взгляда, но какая-то непонятная сила сковывала его и удерживала в этой низкой продолговатой комнате.

— Свет… В доме есть свет? — спросил он, оглядываясь вокруг, и комната тут же начала наполняться слабым, Бог весть, откуда исходящим, свечением.

— В доме, где живу я и Смерть, есть всё, — изрекла, глядя перед собой,  старуха. И, мгновение погодя, добавила: — Кроме жизни…

Патрио обошёл хозяйку и присел на стул. Какая-то невероятная, никогда не приходившая к нему ранее усталость, опутала всё его тело, мысли, инстинкты…

Почему он здесь? Почему он до сих пор не ушёл, а выслушивает бред этой выжившей из ума старухи, тогда как уже давным давно должен был пристрелить её и догонять своих товарищей?

 

…Как выхлоп выстрела, душа

покинув тела гильзу,

уносится, к Творцу спеша,

клубочком сизым.

 

О, сколько их засёк мой глаз —

всех возрастов, ростов и званий!

Что движет мною — страх? Приказ?

Или — призванье?..

 

Знакомые, всегда так успокаивающе действовавшие на него строки, на этот раз почему-то не помогали. Тем более что дальше шло не совсем понятное и не любимое им место:

 

Я сам — Иуда, сам — Пилат

и тот, кто вбил в ладони гвозди.

Я вижу жизнь — лишь из засад,

но и открыться мне — уж поздно.

 

Так тяжело, хоть вой подчас…

 

И он почувствовал, что ему действительно тяжело, и хочется если и не завыть, то хотя бы заплакать, как это бывало в далёком-предалёком детстве, когда он сидел на коленях у своей матери, игрался весёленькими жёлтенькими цветочками и слышал, как поёт заунывно-протяжную песню их старый-престарый сосед — далёкий потомок какого-то нездешнего племени индейцев аче-гуаяков…

Патрио закрыл глаза и услышал щекочущий аромат летнего полдня, запах цветов и далёкую полузабытую песню:

 

Мы покинули дом.

Мы уходим туда, где нет зла.

Кто ещё не ушёл — тот уже всё равно не охотник.

Мы остались без стрел

и на вольные наши тела,

спеленав нашу гордость,

напялили тряпок охлопья.

 

Наших женщин — нам не целовать,

они стелют чужие постели.

Нам плодов не срывать

и зверья не стрелять,

наша — больше не наша — сельва.

 

Наши песни — лишь слёз горький ком.

Больше нет нас — не знавших одежды.

Наши матери, девушки, старцы стоят под дождём,

это — наши надежды.

 

Мы оставили их с головою, склонённой на руки.

Мы уходим. Не жить нам в разлуке…

 

Лейтенант поднял глаза и встретил странно расширенный взгляд старухи. Он встал и снова выглянул за окно.

— Они точно вернутся назад? — произнёс он, не поняв сам, хочет ли он этого на самом деле или нет.

— Почему ты меня не убил? — спросила в свою очередь старуха.

— Не знаю… Патроны в диске заклинило.

— А потом?

Патрио занервничал.

— Не знаю! — резко ответил он, нервно дёрнувшись головой.

Он всегда дёргал головой, когда из-за чего-то нервничал.

— Но не пожалел, не думай! — выкрикнул он. — Я не знаю, что такое жалость! Не знаю! Меня не учили этому!..

— Чему же тебя учили?

— Убивать! Убивать всех, кто не повинуется или угрожает Империи!

— Что же она для тебя хорошего сделала, эта твоя Империя?

— Она меня вырастила! Она выкормила и воспитала! Пока я не мог защищаться сам, меня защищали мои братья, понятно?

— А у тебя есть братья?

— Не знаю… Не знаю я, что ты прицепилась ко мне!

Лейтенант, нервничая, зашагал по комнате.

— Я имею в виду братьев по оружию, легионеров, — добавил он, повернув к ней своё лицо.

— А твои родные, по крови?

— Не помню… Я воспитывался в Легионе, с детства…

Он подошёл к двери в одну из комнат.

— Туда не смей! — прошипела старуха. — Это комната моего сына.

Лейтенант ещё некоторое время постоял, чувствуя, как его нестерпимо тянет войти в эту комнату, но всё же отвернулся и отошёл от двери.

— Эта комната и эта шкатулка, — показала старуха на лежащую на её коленях деревянную коробочку, — вот всё, что осталось у меня в этом доме, кроме Смерти. Всё остальное — принадлежит ей…

— Что — остальное?..

— Всё… Всё, что здесь находится, — и она снова как-то странно на него посмотрела.

— Не болтай ерунды! — стряхнул с себя Патрио набежавшее оцепенение. — Ты просто свихнулась тут одна, думая о своём сыне! — он снова сделал несколько шагов из угла в угол. — А где, кстати, все остальные жители? Ты что, одна здесь на всю деревню? Куда они подевались?

Старуха чуть заметно пошевелилась.

— Ушли… Все ушли. Туда, где нет зла…

Лейтенант вздрогнул и сделал шаг назад.

— К-куда?

— В лес, — ответила старуха. — Звери не такие злые, как люди.

Он вытер рукавом выступившую внезапно испарину.

«Хоть бы уж поскорее утро! — подумал, глядя на тёмное, в отблесках не затухающего пожара, окно. — Пока я тут и сам не сошёл с ума с этой полоумной старухой».

И он снова опустился у края стола.

— Есть хочешь? — спросила его хозяйка.

— Что?

— Есть, говорю, хочешь?

— Есть?..

Кровь прильнула к лицу, он слышал, как учащённо забилось сердце, отдаваясь в ушах ударами: тум… ту-тум, тум… ту-тум, тум… ту-тум, — словно это откуда-то из бездны потерянных лет голос наклонившееся мамы спрашивает его, сидящего у неё на коленях с какой-то игрушкой в руках:

— Есть хочешь?

Тум… ту-тум…

— Есть хочешь?

Тум… ту-тум…

— Есть хочешь? — повторила старуха.

— Не-ет! — закричал он. — Нет! — и судорожно вцепился дрожащими руками в свой автомат.

— Что с тобой? — вскинула брови старуха.

— Так, — прикрыл он глаза. — Нашло что-то, — и устало положил голову на стол.

Странный щекочущий аромат просачивался откуда-то в его сознание, не давая сосредоточиться, вернуться в своё привычное состояние и снова стать прежним лейтенантом Патрио Мьютом.

Снова… стать… Патрио Мьютом?.. А кем же он в таком случае был только что, секунду назад? Кто он вообще на самом деле?..

— Что это так сильно пахнет? — не выдержал он и, резко подняв голову, спросил у старухи.

— Где? — не сразу поняла она, о каком запахе он её спрашивает.

— Ну, вот — это? — пошмыгал он носом. — В комнате?

Старуха повела носом, принюхиваясь к запахам.

— А-а! — поняла она. — Это оранжики! Цветы такие… У них сейчас самый сезон.

— Оранжики, — повторил он задумчиво и вспомнил те неприметные жёлтенькие цветочки, в которые он уткнулся днём, падая в канаву. — А кто жил в том доме? — кивнул он за окно. — Напротив вашего?

— В том, куда ты кинул в окно гранату? Старик один пришлый… Но он уже тоже давно ушёл туда, где нет зла… Он умер.

Она погладила рукой лежащую перед ней деревянную шкатулку.

— Мой Ларри любил забираться к нему на колени и таскать его за козлиную бороду. Хохочут при этом оба, как дети малые...

— Ларри? — не понял Патрио.

— Ну, да, Ларри… мой мальчик…

Лицо старухи передёрнулось болью, и она снова умолкла, опустив голову. Приставив автомат к стенке, лейтенант тоже опустил голову на стол, подложив под неё руки.

— Я вздремну немного, — сказал он. — Разбудите, когда наши вернутся.

— Смерть разбудит, — тихо ответила старуха, не поднимая головы, и лейтенант снова подтянул к себе отставленный было к стене автомат.

Щекочущий запах оранжиков лез и лез к нему, будя какие-то забытые-перезабытые воспоминания детства…

«К чёрту! К чёрту! — всё больше и больше в них погружаясь, гнал он от себя навязчивые видения, стараясь в то же время следить сквозь приоткрытые веки за странной старухой… А та подняла голову и открыла свою заветную коробочку.

— Ларри, Ларри, — зашептала она подрагивающими губами. — Где ты сейчас, сын мой? Где ты? Где ты?

— Я тут! — кричит он ей в своём сне. — Я у дедушки на коленях! — и радостно треплет смеющегося меднолицего индейца за белоснежную редкую бородёнку.

— Вот тебе талисман, разбойник, — слышит он голос матери. — Вот эту половинку серебряной пуговицы я повешу на шейку тебе, а эту — оставлю у себя! — и он видит, как она, смеясь, прячет вторую половинку пуговицы… в старухину шкатулку!

Или… или это он видит сквозь полуприкрытые веки старуху, которая прячет в свою коробку его пуговицу? Когда же она успела…

Не просыпаясь, он нашарил рукой висящий на его шее талисман и вытащил его на свет. Нет, всё на месте, ему просто померещилось, что старуха прячет его сокровище в свой мини-сундучок…

Тихо звякнув, половинка пуговицы выскальзывает из его сонной руки и падает на гладкую поверхность стола.

— Ларри, — вздрогнув, шепчет старуха. — Ларри, сынок…

 

……………………………………………………………………

 

…Выстрел вдребезги размозжил его сон и, сорвавшись с места, Патрио схватился за стоявший наготове автомат.

— Крепко спишь, лейтенант, — сказал, стоя на пороге и криво ухмыляясь, его коллега по карательному отряду Харфур. — Мог бы и не проснуться, — кивнул он в сторону. — Старуха уже было чуть не вытащила из-под тебя автомат… Так что — готовь по возвращении на базу магарыч!..

Стряхнув с себя остатки сна, Патрио повёл взглядом по комнате. Рядом со столом, свесившись со своей коляски, сидела прошитая пулями старуха с раскрытой шкатулкой на коленях.

— Идём! — напомнил ему от порога Харфур. — Уже пора.

— Да-да, — пробормотал он в ответ. — Пора, — и нажал на курок автомата.

Перерезанный надвое автоматной очередью, Харфур свалился у двери. Не глядя на своего упавшего на пол сослуживца, Патрио наклонился и осторожно взял у старухи с колен её драгоценную шкатулку. На залитом кровью дне лежала какая-то сложенная вчетверо бумажка и на ней — половинка серебряной пуговицы. Дрожащей рукой он приложил её к той, что висела на толстой нитке у него на шее — линия разлома совпадала идеально. Еле сдерживая бьющееся сердце, он взял в руки забрызганный кровью листок и развернул его. В нижней его части сохранился хорошо видимый кусок какого-то стихотворного текста и, с трудом шевеля дрожащими губами, он прочитал:

 

…Так тяжело, хоть вой подчас.

И понимаю я, натужно —

чтоб мир очистить от зараз,

его — от нас очистить нужно.

 

Пока же не закаменел

вконец я сердцем,

мой Иисус, приди ко мне —

дай мне согреться!

 

Я не мальчишка, я не трус,

и своё дело туго знаю,

но отчего ж я в землю жмусь,

словно могилу примеряю?

 

Могилу?!. Дудки!! — И во мгле

грохочет залп по жертве новой!

…И покатился по земле —

венец терновый…

 

— Харфур! Патрио! Вы там скоро? — раздались возгласы с улицы и, поглядев в окно, он увидел собирающийся напротив дома отряд.

— Вы что там, уснули? — хохотнул кто-то из его бывших вчерашних друзей.

— Наоборот, — прошептал он. — Я находился в летаргическом сне все предыдущие годы. Но сейчас я, слава Богу, проснулся, — и, подняв автомат Харфура, он положил его рядом с собой на стол. Потом наклонился и, вынув из его подсумка запасные диски и гранаты, тоже разложил их на столе.

— Ну… с добрым утром, Ларри, — произнёс он, проверяя на автоматах диски и придвигая стол поближе к выходящему на улицу окну. — Слишком уж долго ты спал, дорогой. Слишком долго, — и, подняв автомат к плечу, выпустил в сторону сгрудившегося около калитки отряда первую очередь.

Ему некогда было оглядываться и смотреть себе за спину, а то бы он увидел, как вместе с первыми звуками выстрелов из запылённой детской комнаты медленно вышла Смерть и, прислонившись плечом к дверному косяку, принялась молча ожидать окончания боя, поднося время от времени к своему остренькому носику зажатые в бледном кулачке жёлтенькие испуганно подрагивающие оранжики…